Людмила Максакова: «Мама до последних дней не открывала мне тайну моего рождения»

Народная артистка России и одна из самых значительных вахтанговских актрис написала книгу

Фото: РИА Новости

Народная артистка России и одна из самых значительных вахтанговских актрис написала книгу «Мое горькое, горькое счастье» - о себе, о своем времени и о нынешнем дне, о театре и людях, которых она любит.

Книга Людмилы Максаковой - огромная, красивая, с множеством ее личных фотографий - написана так ярко, особенно и живо, как редкий писатель напишет. Талант и искренность актрисы - в каждом слове. Иначе и быть не может. Текст (а он очень хорош) предельно обнажает автора, если у автора нет цели спрятаться. Здесь множество деталей и небанальных подробностей, даже в своей строгости очень личных, создают целый мир, характерный и масштабный, который, кажется - протяни руку и почувствуешь: детство, юность, театральные истории, великолепные главы о любимых режиссерах и актерах, о ее матери - оперной певице... На обложке - портрет актрисы. Перевернешь книгу - там тот же портрет, только нарочные накладные ресницы отклеились и упали на щеку - ну да, это оборотная сторона медали актерского «горького счастья».

Людмила Васильевна, представляя книгу в Театре имени Вахтангова, после приятных вступительных речей, встала и воскликнула: «Ох, я слушала, и мне временами хотелось провалиться сквозь землю. Это было что-то такое... предсмертное, похожее на финальную мизансцену!». Сказав, что она ни в коем случае не хотела бы «выглядеть писателем», Максакова поблагодарила директора театра Кирилла Крока - за «затею», и добавила про «директорскую любовь и заботу». Из уст Людмилы Максаковой эти слова дорогого стоят.

Отдельное, большое, очень искреннее спасибо Максакова припасла и художественному руководителю театра:

- Драгоценный Римас Владимирович, спасибо что вы полюбили Вахтанговский театр. Вернули ему звонкость яркость, праздник и славу, о которой, наверное меньше всего думали. Спасибо, что обогрели стариков в спектакле «Пристань». Галина Львовна (Коновалова - легендарная актриса старшего вахтанговского поколения - прим. "КП") вас обожала и считала посланником небес. А Юрию Петровичу Любимову вы протянули руку в одну из самых драматических минут его жизни, когда собственные дети выгнали его из дома, им для них же построенного. Он всегда говорил о вас, Римас Владимирович, с придыханием, что было ему в принципе не свойственно. Спасибо, что даете мне возможность стоять на сцене, без которой жизнь для меня теряет смысл. Ваша - как считает общественное мнение, любимая актриса Максакова.

«Комсомолка» публикует несколько фрагментов этого вдохновенного «театрального романа», который, конечно же, лучше читать целиком, долго рассматривая прекрасные фото.

«Первый класс я прошла дома, меня сразу отдали во второй. Почему? Аргумент неожиданный - уберечь детство. Может, в этом и был смысл, но потом я так до конца и не сумела войти в контакт с детьми. У них уже наладились отношения, завязалась дружба, а я вдруг появившись, да еще довольно недлепая, стала предметом недоумения и насмешек. Сейчас это трудно понять, теперь в чести индивидуальность, оригинальная личность, когда жу я пришла в школу, был совсем другой девиз: не высовывайся, будь как все. А я явилась в одежде, сшитой на заказ. О, Господи, вот я иду! На мне пальто с котиковой пелериной, ботинки на заказ - лодочки с перепонками; форма «не как у людей», косички боковые, вплетенные в другие, а сзади корзиночка, когда все уже стриглись или просто носили обыкновенные косы. Портфель, здоровый, кожаный, коричневый (подарок академика Приорова), и американский каучуковый, огромный, как кусок мыла, ластик. И не 86-е перо, которым писали школьники, а заграничные перья-«лягушки». Все не как у людей. В результате я становилась идеалом нелепости ии страшно страдала. Страдала я театрально».

«...в наш дом ворвалась жизнь театра. Но театра другого - насмешливого, ядовитого, язвительного... Что странно, ко мне в этом мире относились свысока. А я, вместо того чтобы отойти, и не набиваться в соратники, хотела доказать: ия такая же, возьмите, возьмите меня к себе... <...> И вот знакомый архитектор посоветовал выкинуть из квартиры всю «рухлядь», как он считал. Начали с люстры... вместо нее повесили два пластмассовых стакана на перекладине... появился польский зеленый гарнитур - низкая тахта-диван, которую кто-то время от времени прожигал сигаретой. Мама смотрела на все задумчивыми, грустными глазами... Компании, поздние сидения и разговоры ошеломляли своей смелостью: Пушкин - рифмованная проза, Чайковский мелодрама, опера - вообще мура, где разводят руками и шаркают ногмаи, широко разевая рот. Надо быть странной! Вайда, Антониони! Ты похожа на Монику Витти! И вот мои волосы стали пергидрольно-белыми, стрижка - короткой, глаза густо намалеваны черной тушью, походка развинченно-нервная, сигарета, загадочный взгляд. Боже, как все глупо, как глупо... Но ведь мне было двадцать лет!.. Мне звонили без конца, и я часами висела не телефоне, обсуждая то да се... Мама терпела и молчала и только один раз сказала спокойно и тихо: «Как ты себя растрачиваешь...» ... Если раньше я старалась не водить друзей домой (мы все курили, как сумасшедшие, а мама не переносила дыма), то потом постепенно осмелела, и у меня стали токаться все, кому не лень. Кто-то приводил своих друзей, друзья - еще каких-то знакомых, котел кипел, дым валил, а какая пища варилась в том котле, об этом никто не задумывался».

Марк Шагал: «Деточка, что вы сделали с собой?»

«...Жена Симонова сказал мне, что на премьере внешность актрисы должна «соответствовать»... и мы отправились в парикмахерскую. На голове мне соорудили какой-то смешной бобик, и я стала похожа то ли на пуделя, то ли на болонку. Когда посмотрела в зеркало, мне даже захотелось гавкнуть. Но я взяла себя в руки и рассудила так: «Французы лучше знают, что такое женская красота...» Мен еще подарили огромный флакон, Я решила, что это лак для волос, фукнула, а это оказалась вода для лица, так что пудель повис и сник. Мы побежали на премьеру. Фильм прошел с успехом, я выхожу после просмотра в вестибюль - стоит Марк Шагал. Он как-то растерянно смотрит на меня, а потом вдруг спрашивает: «Деточка, что вы сделали с собой?.. Запомните: женщина должна выбрать себе какой-то один-единственный стиль и следовать ему всю свою жизнь...» ...так что экспериментов над собой больше не провожу.

Про Петра Фоменко:

«Он умел опоэтизировать кирпич, заставить плакать утюг, скрип двери превратить в поэму экстаза... Сам он, огромный, сопящий, похожий на мамонта, вдруг с легкостью мотылька начинал порхать и прыгать, предлагая и тебе молниеносно присвоить себе все его «ахи» и «охи», стоны и междометия... с четырех часов дня до двенадцати ночи Петра Наумович Фоменко проиграл мою роль так6 как он ее представлял. Он и прыгал, и пел, и показывал, и жестикулировал, и объяснял, какая замечательная женщина Зоя Павловна - немножечко с «прибабахом», и как они сидят рядышком, и как у них начинаются взаимоотношения, и как она поет... Когда случаются взаимоотношения между актрисой и режиссером - вообще все меркнет».

Про Романа Виктюка:

«Работа с Виктюком - это и слезы , и нервы, и крики, и недопонимание, но в то же время редкие минуты радости... Сам Виктюк тем временем репетировал в каком-то другом городе. Сейчас уже не припомню, в каком именно. Он всегда так делал, поскольку никто в точности не мог определить его местоположение. Он был неуловим. «Где Роман Григорьевич?» - «В театре, вон его сумка висит...» А в другом городе, в другом театре висела точно такая же сумка...»

Про Рубена Симонова:

«Художник и власть» - вечно печальная тема... как сохранить театр... как уберечь всех и не погибнуть самому? Как уйти от предательства и подлости, когда все изолгалось и исподличалось? Рубен Николаевич ничего не подписал, никого не предал. Он не умел быть серым и невнятным. Он был поэт, художник, последний романтик, одинокий трагический цветок из «Хаджи-Мурата» на ниве... скошенного поля социалистического реализма...»

«Наступила жуткая тишина... он улыбнулся, встал, взял гитару... Весь вечер он пел романсы и читал стихи... Уже была ночь. Я кружила по арбатским переулкам, плохо разбирала, куда иду, но понимала одно: произошло что-то невероятное... Наверное, в этот день я стала актрисой. Еще не на сцене, но в душе... Мне не хватало так называемого актерского куража, смелости или хотя бы нахальства. Сказывалось мое домашнее воспитание. Мама, которая закрылась в четырех стенах после всех трагических перипетий своей жизни, не пожелав до последних дней открыть мне тайну моего рождения... Рубен Николаевич знал эту тайну и захотел мне помочь...» «Наверное, Рубен Николаевич отнесся ко мне так тепло, потому что видел театрального ребенка. С мамой он давно уже был знаком.... не раз ставил спектакли с Большом театре...»